В самохвальной книженции Любимов счел удобным (угодным?) пристроиться к Кашкину-борцу за художественный перевод. А когда совок накрылся и языки развязались, он ту же историю изложил слегка другими словами... Сопоставьте:
| На заре моей переводческой юности я мучился над переводом одного латиноамериканского романа. Я пасовал перед образностью его языка. ... Я поделился своими сомнениями с неутомимым и страстным борцом за истинно художественный перевод Иваном Александровичем Кашкиным. | В Тарусе я мучился над переводом одного романа. Я пасовал перед образностью его языка. ... Я поделился своими сомнениями с Кашкиным. |
Всё, тю-тю, вышел Кашкин из фавора, какая теперь выгода с ним ассоциироваться? Можно отстраниться и записать Кашкина в "психически больные", а собрания - в "сборища".
На основании в свое время прочитанного и о Любимове и его собственных воспоминаний я склонялся к тому, что он прекрасно уживался с теми, кто закладывал кости в его (именно его, совершенно не абстрактное) благополучие. До того уживался, что (несомненно чудесным божественным вмешательством!) оказался в секретарях Союза Писателей. Зачем кого-то гробить своими руками, мараться, когда достаточно пристроиться к фанатикам сего благородного дела? Потому
Н.М. Любимов писал(а):что самое главное – это наше единство взглядов на искусство перевода
а когда кого фактически гробят, то можно "как порядочный человек" отважно... отсидеться, не ходить на заседания.
В целом, это по-моему, чрезвычайно сложный вопрос (вопреки бинарно-моралистическим наклонностям нашего доморощенного прокурор-адвоката, жаждущего в лучших российских традициях непременно навесить ярлык клеветника): в какой мере приспособленец несет ответственность за происходящее, в котором он сам (как в случае с Синявским и Даниэлем) принимал участие? Преступление ли отмалчиваться, когда в соседней комнате душат? У меня нет однозначного ответа. Я вижу при сопоставлении саморекламной книжки Любимова с его же позднее опубликованными воспоминаниями, что он представлял, с кем имеет дело. Сопоставляя его же слова, мне невозможно поверить, что он искренне заблуждался. Поэтому моя метафора и строилась на сопоставлении
идеологического болота (эпоха как болото) с его личным
самодовольным розовым благополучием, которое (для него как шестеренки эпохи) действительно (ближайше-исторически) основано на костях, хотя, конечно, не на живом, парном мясе, которое он лично своими руками сдирал и ганнибальски сжирал...
P.S. Для тех, кто в состоянии читать, а не высасывать из пальца, добавлю, сугубо в плане языкового факта, так сказать, исключительно текстологически, что из фразы
L.B. писал(а):Конечно, кому не хочется, тот не будет обращать на приметы эпохи никакого внимания, и уж тем более не будет задаваться вопросом, на чьих костях построено самодовольное розовое благополучие, но тем, кому-таки интересно, как оно поддерживалось, это идеологическое болото,
не следует, что "
Любимов [сам] построил своё самодовольное розовое благополучие на чьих[-то] костях". АГЕНТ (намеренно автором) исключен из фразы. Читатель, конечно, волен приписать агента (aka высосать из пальца a la вовочка), но с этого момента приписка выражает склонности читателя, нежели автора. Автор построил фразу так, что "самодовольное розовое благополучие" ставится в соотношении эквивалентности с болотом ("оно [благополучие] ... это идеологическое болото"), и тем самым индивидуальность агента полностью снимается, обобщается, абстрагируется, т.е. к этому моменту развития мысли (к третьему, отдельному, отделенному параграфу) автор перешел от конкретного объекта наблюдений (Любимова) к установлению связей с обобщающим докладом Седаковой, который, по его мнению, проливает дополнительный свет на положение субъекта наблюдений в рассматриваемой эпохe. Но, боюсь, вовочкам слишком сложно читать и обдумывать, им легче обожать до блеска начищенные "хорошие, светлые" мумии...
.
