|
||
Новости Энциклопедия переводчика Блоги Авторский дневник Форум Работа Декларация Поиск О нас пишут Награды Читальня Конкурсы Опросы | ||
|
||
Новости Энциклопедия переводчика Блоги Авторский дневник Форум Работа Декларация Поиск О нас пишут Награды Читальня Конкурсы Опросы | ||
Модератор: LyoSHICK
“El novelista es el mono de Dios. Pues bien, el traductor es el mono del novelista. Debe hacer las mismas muecas, le guste o no”.François Mauriac
“En primer lugar, un traductor es un hombre que no tiene ningún derecho; sólo tiene deberes. Debe demostrar a su autor una fidelidad de perro, pero de un perro especial, que se comporta como un mono”. Maurice E. Coindreau
В одном из рассказов Киплинга высокопарный и напыщенный немец говорит про свою обезьяну, что «в ее Космосе слишком много Эго». Про некоторых переводчиков можно сказать то же самое.
“ …нужно возлюбить переводимого автора больше себя самого и беззаветно, самозабвенно служить воплощению его мыслей и образов, проявляя свое эго только в этом служении, а отнюдь не в навязывании подлиннику собственных своих вкусов и чувств. Казалось бы, нетрудное дело – переводить того или иного писателя, не украшая, не улучшая его, а между тем лишь путем очень долгого искуса переводчик учится подавлять в себе тяготение к личному творчеству, чтобы стать верным и честным товарищем, а не беспардонным хозяином переводимого автора”.
"Русский Журнал": Что может и чего не может сделать для книги переводчик?
А. Б.: Роль переводчика - огромна. А сделать он может все, кроме одного - сорвать стоп-кран, заметив на рельсах Анну Каренину. Все прочее - его священный долг. Прямо пропорциональна его роли и лежащая на нем ответственность.
"Русский Журнал": Случается, автор допускает грубые фактические ошибки, противоречит сам себе. Имеет ли право переводчик сглаживать такие "ляпы"? Должен ли переводчик править "корявости" стиля? Ведь зачастую в подобных промахах авторов рецензенты обвиняют именно переводчиков и редакторов.
А. Б.: Имеет. Должен. Ибо нет ничего более бессмысленного, чем ссылка - "Так в оригинале". Довольно и того опять же, что он не в силах спасти Анну Каренину. Мы не имеем право на "корявости" Льва Толстого, ибо нас обвинят в неграмотности и косоглазии, искажающем ракурс повествования, но для того, чтобы показать нечто подобное толстовскому своеобразию, есть приемы и методы, не всегда осознаваемые и еще реже формулируемые внятно. Однако есть.
“Переводчик должен осознавать свои возможности и переводить лишь то, что он сам мог бы или, точнее, хотел бы написать. Перевод – это акт любви и сотрудничества”.
“Переводчик должен знать о своих ограничениях и не приниматься
за труды, что он сам не мог — или более точно, не хотел бы писать. Переводить — акт любви и сотрудничества”.
В 1904—1906 годах Пруст выпустил переводы книг английского художественного критика Джона Рёскина «Библия Амьена» и «Сезам и лилии».
О Рёскине я впервые узнал из книги Марселя Пруста «Памяти убитых церквей». Прочтение этой небольшой книги, изданной в Москве в 1999 году издательством «Согласие», стало для меня откровением. Во-первых, с помощью этой книги я смог сделать шаги к прустовскому роману «В поисках утраченного времени»; во-вторых, Пруст настроил мое зрение, как настраивают бинокль или подзорную трубу, чтобы лучше видеть то, что волнует; наконец, он открыл мне великого английского мыслителя Джона Рёскина, которым в свое время был увлечен и которого считал «одним из величайших писателей всех времен и народов».
Пруст пять или шесть лет занимался изучением англичанина, напечатал о нем несколько статей, с помощью матери и друзей перевел на французский язык и издал две его важнейшие книги, снабдив своими предисловиями и комментариями, – «Амьенская Библия» (1904 г.) и «Сезам и Лилии» (1905 г.). По словам Андре Моруа, «Рёскин был для Пруста одним из тех умов-посредников, которые необходимы в начале жизни, и даже всю жизнь, для соприкосновения с действительностью. Рёскин научил его видеть, а главное – описывать. Врожденный вкус к бесконечно малым величинам в деталях, гурманская манера смаковать цвета и формы были для них общими… благодаря посредничеству Рёскина, Пруст спустился в глубины самого себя, туда, где начинается подлинная духовная жизнь…» (См.: «В поисках Марселя Пруста», Санкт-Петербург, 2001.)
В примечаниях к «Сезаму и лилиям» Пруст признался: «Мое восхищение Рёскином придавало такую важность вещам, которые он заставил меня полюбить, что они показались мне даже более ценными, чем сама жизнь. Это произошло при обстоятельствах, когда я буквально считал, что дни мои сочтены…»
Пруст имеет в виду не только свою астму и физическую смерть, в ожидании которой он провел, кажется, большую часть жизни, а несостоятельность как великого писателя.
Перечитывая Рёскина после его смерти в 1900 году, Пруст поражается, как тот описывает маленькую, невзрачную и, на первый взгляд, ничего не значащую фигурку, затерянную на портале Печатников в Руанском соборе; а затем отправляется в Руан на поиски этой фигурки, «словно повинуясь его предсмертному завету, как будто Рёскин, умирая, завещал своим читателям бедное создание, которому он, поведав о нем миру, вернул жизнь…»
«Я перевел взгляд чуть ниже, и… вот он! В нем нет и десяти сантиметров. Многие формы стерлись, но взгляд по-прежнему его – камень сохранил выемку, подчеркивающую выпуклость глаза и придающую лицу то выражение, по которому я смог его узнать. Скульптор, умерший несколько веков назад, оставил нам среди тысяч других этого маленького человечка, который умирает понемногу каждый день и который мертв уже давно, ибо затерян навеки среди толпы ему подобных. И вот однажды человек, для которого нет смерти, нет всесилия материи, нет забвения, человек, который отшвырнул прочь от себя это подавляющее нас небытие, чтобы идти к целям, главенствующим в его жизни и столь многочисленным, что всех их достичь невозможно, тогда как нам их явно не хватает, – этот человек пришел и в каменных волнах, где каждый клочок кружевной пены кажется похожим на остальные, увидел все законы жизни, все помыслы души и всему дал имя, сказав: «Смотрите, вот это называется так-то, а это – так-то».
«Я был взволнован встречей: значит, ничто из того, что жило, не умирает, и мысль скульптора так же бессмертна, как мысль Рёскина!.. Кто прав, Гамлет или могильщик, когда один из них видит лишь череп, а второй вспоминает “неистощимого на выдумки человека”?»
«Конечно, маленький уродец, я не сумел бы среди миллиардов скульптур разных городов тебя отыскать, выделить твое лицо, заметить твою личность, призвать тебя и оставить жить. Но причина не в том, что беспредельность, множество, небытие, подавляющие наше сознание, слишком сильны, причина в том, что недостаточно сильна моя мысль. Конечно, в тебе нет ничего по-настоящему прекрасного. У твоей убогой физиономии, которую я никогда и не заметил бы, не особо интересное выражение, хотя, разумеется, оно, как и у всех, неповторимо и никогда не встретится ни у одного другого человека. Но раз уж ты оказался достаточно живым, чтобы по-прежнему смотреть на нас все тем же косым взглядом, достаточно живым, чтобы Рёскин тебя заметил и назвал по имени, а его читатель смог тебя потом узнать, то я хочу спросить: живешь ли ты в полную силу и теперь, достаточно ли ты любим? И хотя вид у тебя недобрый, невозможно не думать о тебе с нежностью, потому что ты живое существо, потому что в течение долгих веков ты был мертв без надежды на воскресение и все-таки воскрес. И скоро, быть может, кто-то еще придет сюда, чтобы отыскать тебя на портале, и будет с умилением смотреть на твое злое и неискреннее воскрешенное лицо, ибо то, что рождено мыслью, может однажды привлечь мысль другого человека, которая, со своей стороны, приковывает к себе нашу. Это было правильно, что ты стоял здесь вот так, никем не замечаемый, потихоньку разрушаясь. Тебе нечего было ждать от материи, в которой ты ничто. Но тем, кто мал ростом, нечего опасаться, как и умершим. Потому что Дух иногда посещает землю; на его пути мертвецы встают из могил, а маленькие забытые фигурки вновь обретают свой неповторимый взгляд и устремляют его в глаза людей, и те ради них покидают живых, в которых нет жизни, и отправляются искать жизнь там, где указал им Дух, в камнях, которые суть уже прах, но все еще суть мысль».
Прочитав книгу «Памяти убитых церквей», я был одержим желанием вновь оказаться в Руане, в соборе Нотр-Дам. Мне было горько, оттого что, бывая в нем, я восхищался стопятидесятиметровым шпилем, следуя путеводителям, представлял в окне старинного дома напротив – Клода Монэ, но ничего не знал обо всей этой истории с Прустом, Рёскином и Подмастерьем; и, если бы кто-нибудь предрек, что очень скоро я изо всех сил буду стремиться сюда только затем, чтобы найти полустершуюся фигурку на одном из порталов, я бы не поверил.
И вот спустя век после Пруста я спешу к Руанскому собору. Как и Пруст, я был с «молодой талантливой художницей с большим будущим»...
"Незадолго до того у Фолкнера в Оксфорде гостил его переводчик Морис
Куандро, ему нужно было прояснить у автора некоторые непонятные места "Шума и ярости".
William Faulkner decía: «Mi propia experiencia me ha enseñado que los instrumentos que necesito para mi oficio son papel, tabaco, comida y un poco de whisky». No es difícil imaginar que, en cierta ocasión, al ser preguntado por su traductor al francés, Maurice Edgar Coindreau, sobre el significado de ciertos pasajes de sus textos, el escritor respondiera: «No tengo ni la más remota idea de lo que quería decir. Verás, acostumbro a escribir de noche y tengo siempre mi whisky a mano. Y muchas veces a la mañana siguiente ni yo consigo recordar todas las ideas que he tenido».
Уильям Фолкнер говорил: “Из своего опыта я знаю, что всё, что мне нужно для работы – это бумага, табак, еда и немного виски.” Не удивительно, что однажды, когда его переводчик на французский Морис-Эдгар Куандро поспросил разъяснить ему значение некоторых пассажей в его текстах, писатель ответил: “Понятия не имею, что я хотел этим сказать. Видишь ли, я обычно пишу по ночам, с бутылкой виски под рукой. И часто утром сам не могу вспомнить, что, собственно, я имел в виду”.
...Французский перевод «Бледного огня» Набоков проверял с октября 1963 года по январь 1965-го.
...От переводчиков он требовал такой же точности и полного понимания текста, какими отличается его перевод «Евгения Онегина». При этом он оставлял за собой право вносить в текст небольшие поправки, например, заменять русские реалии английскими, а английские французскими, добавлять подробности из жизни русских эмигрантов для английских и американских читателей или из американской действительности для французских читателей.
...Когда речь шла о переводах набоковских книг на английский язык, кто бы ни переводил книгу — Дмитрий или кто-то еще, — Набоков всегда оставлял за собой последнее слово. Но когда книги переводились на французский, он предоставлял переводчикам большую свободу, никогда не настаивая на конкретной фразировке, следя только за точностью смысла: «Я только передаю верный смысл, а не советую, как это лучше сказать по-французски».
…Набоков поправлял Куандро и Жирара, когда они неверно понимали английский текст. Например, они перевели фразу «Stormcoated, I strode in» ( В теплой куртке, я шагнул внутрь (англ.).) как «J'entrai à la maison comme un ouragan» (Я ворвался в дом как ураган (фр.).). Набоков написал: «Нет, нет: тут „штормовка“ — теплая куртка, отороченная мехом и с поясом. Смысл: „J'entrai dans la chambre sans enlever ma pelisse“ (Я вошел в комнату, не снимая куртки (фр.))».
Но, как правило, переводчики отказывались признавать набоковские поправки
Набоков критиковал переводчиков очень деликатно, но переводчики — особенно французские — обижались, считая, что Набоков отказывает им в профессионализме. Приведу лишь один типичный пример.
В начале января 1964 года он получил высокомерное, дерзкое и скудоумное письмо, написанное одним из переводчиков, Морисом-Эдгаром Куандро, от своего лица, а также от лица второго переводчика, Раймона Жирара.
Куандро заявил Набокову, что тот напрасно возражает против их перевода слова «shagbark» (гикори, кария) как noyer, «поскольку гикори принадлежит к семейству грецких орехов (noyer). Смотрите Уэбстера».
Набоков ответил: «Вы утверждаете, что, согласно Уэбстеру, гикори принадлежит к семейству грецких орехов. Совершенно верно, но Вы перепутали семейство и род. Переводить „гикори“ как noyer так же странно, как переводить… „кошку“ как „тигра“ или „ягуара“ как „рысь“, потому что все четверо принадлежат к семейству Felidae!» «Тут должно быть именно это дерево, — добавил он. — Описание, которое следует в тексте, не подходит к noyer!»
Конечно же он прав, и если подменить дерево, то набоковское необыкновенно точное описание потеряет всякий смысл:
"У меня там была любимая молодая кария с крупными темно-нефритовыми листьями и черным, щуплым источенным бороздками стволом. Закатное солнце бронзировало черную кору, по которой, как развившиеся гирлянды, спадали тени ветвей. Теперь она крепка и шершава, хорошо разрослась".
В конце концов Куандро и Жирар передали название дерева как «jeune hickory» (Молодой гикори (фр.).)
"Русский Журнал": Вы не обращаетесь к авторам, когда в тексте что-то непонятно?
Александр Богдановский: Я не из тех, кто в трудном месте позвонит или напишет: "Что вы хотели тут сказать?" Автор и так распростерт перед тобой. Надо трактовать, интерпретировать, давать свою версию. И не робеть. Опять же, кто-то из титанов заметил, что у переводчика - солдатские добродетели: храбрость и скромность.
LyoSHICK писал(а):Никак не разберусь: то ли я сослепу пропустил, то ли еще не было ссылки на результаты "Музыки перевода"... (для веселости можно поиском по странице "испанс"))
Florencia писал(а):Поздравлять будем или как?
Работая над романом, Джойс составил две его схемы. Первая была сделана еще до оконча-
ния работы над романом, вторая – одновременно с окончанием романа. В своем письме от 21 сентября 1920 г. Карло Линати, своему другу и переводчику Джойс пишет следующее:
«As to Mr. Dessy's suggestion I think that in view of the enormous bulk and the more than
enormous complexity of my damned monster-novel it would be better to send him a sort of summary – key – skeleton – scheme (for home use only) <…> »
– «Что касается предложения м-ра Дэззи, я думаю, что, ввиду большого объема и еще большей сложности моего проклятого романа-монстра, было бы неплохо отправить ему что-то вроде конспекта – ключа – наброска – схемы (только для личного пользования) <…>.
Согласно М.П. Джиллеспи и А.Н. Фаргноли, вторая схема была вручена Джойсом
Валери Ларбо в 1921 г. для подготовки публичной лекции о романе «Улисс». На протяжении 1920-х гг. данная схема распространялась среди самых близких друзей Джойса. Валери Ларбо, вместе с Огюстом Морелем и Стюартом Гилбертом, принял активное участие во французском переводе «Улисса», опубликованном в 1929 г.
М.П. Джиллеспи и А.Н. Фаргноли также указывают на то, что участие Стюарта Гилберта в переводе «Улисса» подтолкнуло его к написанию специального исследования романа, которое создавалось под руководством самого Джойса. В 1930 г. Стюарт Гилберт опубликовал книгу «James Joyce’s Ulysses», в которой предлагался анализ каждого эпизода романа, и в ней была подчеркнута важность использования поэмы Гомера в качестве структурного каркаса романа «Улисс».
Кроме родного языка, Конрад свободно владел французским, а также русским, хотя отрицал этот факт. Однако все его произведения написаны на английском.
Conrad spoke both his native Polish language and the French language fluently from childhood and only acquired English in his twenties.
He was a man of three cultures: Polish, French, and English. Brought up in a Polish family and cultural environment... he learned French as a child, and at the age of less than seventeen went to France, to serve... four years in the French merchant marine.
At school he must have learned German, but French remained the language he spoke with greatest fluency (and no foreign accent) until the end of his life. He was well versed in French history and literature, and French novelists were his artistic models.
But he wrote all his books in English—the tongue he started to learn at the age of twenty.
Why then did he choose to write his books in, effectively, his third language?
He states in his preface to A "Personal Record" that writing in English was for him "natural", and that the idea of his having made a deliberate choice between English and French, as some had suggested, was in error. He explained that, though he was familiar with French from childhood, "I would have been afraid to attempt expression in a language so perfectly 'crystallized'."
In a 1915 conversation with American sculptor Jo Davidson, as he posed for his bust, in response to Davidson's question Conrad said: "Ah… to write French you have to know it. English is so plastic—if you haven't got a word you need you can make it, but to write French you have to be an artist like Anatole France."
More to the point is Conrad's remark in "A Personal Record" that English was "the speech of my secret choice, of my future, of long friendships, of the deepest affections, of hours of toil and hours of ease, and of solitary hours, too, of books read, of thoughts pursued, of remembered emotions—of my very dreams!"
"Moreover, Conrad could never have written in any other language save the English language....for he would have been dumb in any other language but the English."
Conrad’s knowledge of French is, of course, a topic of much contention. Jean-Aubry corrected grammar, spelling and infelicitous phrases when editing Conrad’s French-language letters for the 1929 Lettres Françaises compilation.
Alstroemeria, generalmente llamada «astromelia» o «lirio de campo» (Chile) «lirio del Perú» o «lirio de los Incas» (Perú), es un género de Sudamérica con alrededor de 120 especies, principalmente de regiones frescas y montañosas en los Andes.
(перевод мой)Альстрёмерия, обычно называемая “астромелией”, или “полевой лилией (Чили)”, или “лилией Перу”, или “лилией инков (Перу)”… в основном встречается в прохладных и горных районах Анд.
Наибольшее видовое разнообразие наблюдается в Андах. Встречаются альстрёмерии и в тропических лесах, и в пустыне Атакама в Чили, и в высокогорьях Боливии и Перу.
El nombre Alstroemeria proviene del botánico sueco Alstroemer.
Название “Альстромерия” происходит от имени шведского ботаника Альстрёмера.
Род Альстрёмерия был назван Карлом Линнеем в честь своего ученика барона Класа Альстрёмера (1736—1794), шведского ботаника, промышленника и мецената.
Arturo Perez-Reverte El pato maketo XLSemanal - 12/01/2015 | Артуро Перес-Реверте Селезень-нелегал XLSemanal - 12/01/2015 |
Juro a ustedes por el cetro de Ottokar que lo que voy a contar es cierto. Aunque comprendería que dudasen; en un país normal, algo así sería imposible. Pero recuerden que éste no es un país normal, sino España: un lugar donde, como ya escribí aquí mismo alguna vez, todo disparate, por gordo que sea, tiene su asiento, y donde, por poner un ejemplo clásico, una ardilla podría cruzar la Península saltando de gilipollas en gilipollas sin tocar el suelo. | Клянусь скипетром Оттокара, то, что я сейчас расскажу - чистая правда. Хотя я не удивился бы, если бы вы в этом усомнились: ведь в нормальной стране такое было бы невозможно. Но не забывайте, что речь не о нормальной стране, а об Испании, где, как я уже как-то писал, возможна любая глупость, и где, используя классическое выражение, белка могла бы пересечь всю страну, перепрыгивая с одного придурка на другого, ни разу не коснувшись земли. |
Momento, el pasado verano. Escenario, Orozko, pueblo de Vizcaya, en el cauce del río Altube. Protagonista, un ánade vulgar. Un pato, vamos. Un palmípedo de los de toda la vida. Y resulta que el tal pato está en el río, a lo suyo, pero con una brida de plástico muy apretada que le lesiona una pata. Unos vecinos dan aviso al Ayuntamiento: oigan, ahí hay un pato cojo, etcétera. Hasta ahí, nada raro. En otro sitio, habría ido alguien del Ayuntamiento a quitarle la brida al pato, y santas pascuas. Pero, como dije, esto es España. De momento. Las cosas no son tan fáciles. Aquí tocas un pato sin permiso por triplicado y vete a saber. Así que el alcalde decide que la administración local carece de recursos para coger patos y pasa el asunto a Base Gorria; que, como su propio nombre indica, es el servicio forestal, dependiente del Departamento de Agricultura de la Diputación Foral de Vizcaya. | Итак, время действия – прошлое лето. Место – провинция Бискайя, городок Ороско, река Альтубе. Главный герой – обычный селезень, то есть утка. Всем знакомое водоплавающее. И вот, значит, плавает себе этот селезень в реке, но не просто так, а с какой-то пластмассовой штуковиной на лапке, которая ему сильно жмёт и грозит увечьем. Местные жители сигнализируют в муниципалитет: мол, тут у нас хромая утка и всё такое. Пока ничего странного. В другой стране пришёл бы кто-нибудь из муниципалитета, снял бы эту фигню и дело с концом. Но как, я сказал, это Испания. Сегодняшняя. Не всё так просто. Здесь нужно получить три разрешения, чтобы просто дотронуться до утки, а иначе потом хлопот не оберёшься. Поэтому алькальд решает, что у местной администрации нет полномочий, чтобы ловить каких-то уток и перенаправляет дело в лесную службу, которая является подразделением департамента сельского хозяйства Законодательного собрания Бискайи. |
Ahí, claro, ya se lía la cosa. Porque la Diputación (Peneuve) responde al alcalde de Orozko (Bildu) con una pregunta crucial: el pato, ¿es salvaje o es doméstico? Porque si es salvaje, no hay problema: su gente va, lo recoge y tan amigos. Pero si es doméstico, o sea, un pato de andar por casa, el asunto queda fuera de su jurisdicción, y compete al Ayuntamiento quitarle la brida de la pata. En ese punto, el alcalde convoca a sus expertos municipales, les pide la filiación del pato, y éstos responden que los palmípedos no tienen Deneí, ni carnet de conducir, ni libro de familia, ni nada que se le parezca, y que ellos de patos no tienen ni zorra idea. El pato, por supuesto, no suelta prenda. Es más: cuando alguien se acerca a mirar si su pinta es doméstica o salvaje, grazna cabreado -la brida le duele, sin duda-, jiñándose en sus muertos. Al cabo, tras darle muchas vueltas, alguien concluye que es «un pato mixto». Y el alcalde -Josu San Pedro, se llama-, desbordado por los acontecimientos, convoca un gabinete de crisis. | Ясное дело, ситуация осложняется. Потому что Законодательное собрание (Баскская националистическая партия) в ответ запрашивает у алькальда (партия "Билду") важнейшую информацию, а именно: это дикая или домашняя утка? Потому что, если утка дикая, то нет проблем: можно пойти, поймать её и все дела. Но если она домашняя, то это уже вне их компетенции, и тогда только муниципалитет имеет право снять ту штуковину с лапки. Получив запрос, алькальд созывает своих экспертов и просит предоставить ему данные на селезня, но те отвечают, что водоплавающие не имеют ни удостоверений личности, ни водительских прав, ни свидетельств о браке - вообще ничего подобного, - так что об утках они ничего сказать не могут. Сам же селезень, понятное дело, на эту тему не распространяется. Более того, когда кто-то пытается подойти к нему поближе, чтобы рассмотреть, домашний он или дикий, то он сердито крякает, ведь лапка с этой штуковиной, конечно же, болит, чёрт бы её побрал! В конце концов, после долгих обсуждений специалисты приходят к выводу, что это утка “смешанного типа”. И тогда алькальд – его зовут Хосу Сан Педро, – у которого от всего этого уже голова идёт кругом, созывает кризисный штаб. |
La idea, literal, según lenguaje consagrado allí por el uso, es «desbloquear el enfrentamiento». Para ello se convoca una reunión entre el Ayuntamiento y la Diputación, a la que asisten miembros de ambos organismos. Al fin, después de muchos dimes y diretes, se decide que los del Servicio Forestal se hagan cargo del operativo, con el apoyo táctico de miembros de la brigada municipal de Orozko. Sin embargo, nadie ha contado con el pato, que se resiste como gato panza arriba y no se deja atrapar. Se pide entonces el refuerzo de una patrulla de la Ertzaintza, pero ni flores. El pato, que a esas alturas y con tanto trajín ya tiene un cabreo de veinte pares de cojones, corre, nada, revolotea y se les escapa todo el tiempo. Así que, tras una nueva reunión operativa, los expertos de la Diputación deciden irse a su casa y volver cuando el pato esté dormido, y poder pillarlo a traición. Pero ni así, oigan. El pato ya no se fía ni de su madre, y duerme con un ojo abierto. Sabe latín. Al fin, tras muchas idas y venidas, unos empleados del Ayuntamiento logran pillarlo descuidado, lo trincan y se lo llevan al centro de Recuperación de Fauna Silvestre, donde lo curan y donde evoluciona, dicen, de forma adecuada. | Проблема на принятом в этих кругах языке формулируется буквально так: “разблокирование кризисной ситуации”. Для этого созывается совещание представителей муниципалитета и депутатов. В результате после долгих препирательств решают, что непосредственным проведением операции займётся лесная служба, но при тактической поддержке бригады муниципалитета Ороско. Однако, никто не учёл, как к этому отнесётся селезень, а тот сопротивляется и, перевернувшись по-кошачьи пузом кверху, отбивается и в руки не даётся. Тогда на подмогу вызывают наряд баскской муниципальной полиции, но, как говорится, "фиг вам". Селезень после всей этой кутерьмы совсем озверел: мечется по земле, плюхает по воде, порхает в воздухе, и всё время в последний момент ускользает. Так что после очередного оперативного совещания, эксперты от депутатов решают пока разойтись по домам, а позже, когда селезень заснёт, вернуться и коварно его захватить. Ага! Не на того напали! Селезень-то уже учёный, он теперь родной матери не доверяет и даже во сне начеку. Но всё же после множества попыток служащим муниципалитета удаётся, наконец, его схватить. Селезня крепко связывают и доставляют в Центр реабилитации животных, где его лечат, и где он, как говорится, начинает вести себя адекватно. |
¿Final feliz para el pato? No todavía, porque la cosa no termina ahí. Por su condición de bicho mixto, no del todo doméstico ni salvaje, el pato, según la Diputación, debe ser devuelto a Orozko y el río Altube. O sea, a donde estaba. Con su pata, sus patitos, su pato gay o lo que se trajine. Pero el Ayuntamiento se niega a recibirlo, argumentando que la especie de ese pato concreto no es autóctona -no es un pato vasco, vamos-, y que el animalejo, con otra media docena más que anda suelta por allí, es un pato ilegal, con menos papeles que un conejo de monte: patos maketos que ni migran ni vuelan, ajenos a la fauna local, y que pueden resultar perjudiciales porque, según el alcalde, «se están comiendo el entorno del río y alteran el ecosistema». Con un par. Los putos patos. | Хэппи-энд для селезня? Как бы не так! История на этом не заканчивается. Так как это селезень "смешанного типа", то есть ни домашний, ни дикий, то его, согласно решению депутатов, следует вернуть в Ороско, на реку Альтубе. То есть туда, где он и находился. К своей супруге с утятами, к гей партнёру, или с кем он там был. Но муниципалитет отказывается принять селезня обратно, аргументируя это тем, что эта порода уток не является местной, то есть это не баскский селезень, а значит, он, как и другие его сородичи, что шастают в округе, – нелегал без всяких документов. Эти нелегальные утки, которые не мигрируют и не улетают, - чуждые местной фауне элементы, которые могут нанести ей урон, потому что, как выразился алькальд,“поедают содержимое речной среды и наносят вред местной экосистеме”. Во как! Сукины дети, а не утки! |
No he podido averiguar cómo acabó la cosa ni qué fue del bicho, pero a estas alturas da igual. Y es que ya lo decía, elocuente, aquella vieja y sabia coplilla que tanto me gusta recordar: «Pasamos muy buenos ratos echando pan a los patos. Y cuanto más pan echamos, mejores ratos pasamos». | Мне не удалось выяснить, чем же закончилась эта история, и что стало с бедной птицей, но сейчас это уже не важно. Как поётся в одной старой песенке, которую мне так нравится напевать: “Люблю в свободную минутку кормить в пруду подружку-утку. Чем больше я её кормлю, тем больше уточку люблю”. |
Вернуться в Центральный дом литературного переводчика
Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 3