Wladimir » Пн май 16, 2016 22:01
Марио Бенедетти
Договор на крови
Часть 1
Сейчас уже никто не зовёт меня по имени – Октавио. Все зовут дедушкой. Даже дочь. В восемьдесят четыре года, как мне, о чём ещё можно просить. Я и не прошу. Я всегда был гордым. Но вот уже несколько лет я или в кресле-качалке, или в кровати.
Я не разговариваю. Все думают, что я не могу - даже врач. Но я могу. Я разговариваю по ночам - сам с собой, конечно, и тихо, чтобы никто не услышал. Я разговариваю просто, чтобы убедиться, что я ещё могу. А для чего ещё? Да и с кем мне разговаривать? Ясно, что для дочери и зятя – я мёртвый груз. Я не говорю, что они меня не любят - любят, но так, как, наверное, сейчас любят антикварную мебель, часы с кукушкой, или старый камин. Я не говорю, что это несправедливо. Я только хочу, чтобы мне дали возможность думать.
Рано утром приходит дочь и говорит мне не “Как ты папа?”, а “Как ты, дедушка?” Как будто она не произошла от моего сперматозоида. В полдень приходит зять и говорит: “Как дела, дедушка?” С его стороны это не ошибка, а знак симпатии, и я это ценю, потому что он произошёл от другого сперматозоида. Наверное, итальянского, так как его зовут Альдо Каньоли. Здорово, я вспомнил его полное имя! И ей, и ему я всегда отвечаю улыбкой, вежливым кивком и жалобным, но, как обычно, умным взглядом. Так как это я говорю сам себе, то это не тщеславие, не самолюбование и не старческое кокетство, чего в наши дни хватает. Я говорю “умным”, потому что так оно и есть.
Мне также кажется, что они благодарят Бога, что я не могу говорить (как они считают). Наверное, думают: “Как хорошо, что ты нас избавил от бесконечной старческой болтовни!” Однако, они многое теряют. Потому что я знаю, что мог бы рассказать им кое-что интересное - свои воспоминания, которые уже стали историей. Что знают они о двух мировых войнах, о первых Фордах (1), о смерти Батла Ордоньеса (2), о проводах Родо, когда тот уезжал в Италию (3), о победах наших футболистов на Олимпиаде в Париже (4) и в финале Чемпионате мира на “Сентенарио” (5)? (Хорошо, что, так как я разговариваю только с самим собой, то не обязан соблюдать хронологию). Ну что они знают? Только факт, примечание внизу страницы, упоминание в болтовне какого-нибудь политика. Вот и всё. А атмосфера? Люди на улице, грусть и радость на лицах, солнце или дождь над толпой, сплошная крыша из зонтов на “Пласа Каганча” (6), когда Уругвай выиграл 3 – 2 у Италии в полуфинале олимпийского турнира в Амстердаме (7), и отчёт о матче приходил не по спутнику, как сейчас, а по телеграфу: “Уругвай атакует, Италия отбивает мяч на угловой, итальянцы давят на ворота, защищаемые Масали (8), Скароне (9) бьёт мимо” и т.д. Ничего этого они не знают и многое теряют.
Когда моя дочь приходит и говорит: “Как дела, дедушка?”, мне следовало бы сказать ей: “Помнишь, как ты плакала у меня на коленях, из-за того, что соседский мальчишка сказал тебе: “Эй, чёрненькая!”, и ты подумала, что это оскорбление, так как знала, что ты белая? А я тебе объяснял, что он так сказал, потому что у тебя тёмные волосы. Но, даже если бы ты была негритянкой, в этом не было бы ничего стыдного, потому что негры такие же, как и мы, только кожа у них чёрная, и они, как и белые, могут быть и плохими, и хорошими. И ты переставала плакать. Брюки у меня были все мокрые, но я говорил: “Не беспокойся, дочка, слёзы не пачкают”. И ты снова шла играть с детьми, а тому мальчишке со всем презрением своих семи лет бросала: “Эй, беленький!”, и тот был в полном замешательстве. Я мог бы напомнить тебе это, но зачем? Вдруг, ты скажешь: “Ой, дедушка, что за глупости ты болтаешь!” Скорей всего, ты этого не скажешь, но я не хочу рисковать, чтобы не было потом стыдно. Но это не глупости, Тересита (тебя зовут так же, как и твою мать - с фантазией у нас было, видно, не очень), я тебя всё же кое-чему научил, и твою маму тоже. Почему же, когда ты говоришь о ней, ты говоришь: “Тогда ещё мама была жива”, а у меня спрашиваешь: “Как дела, дедушка?” Наверное, если бы я умер раньше её, ты сегодня говорила бы: “Когда был жив папа”. Но хорошо это или плохо - папа жив: не разговаривает, - но думает, не говорит, - но чувствует.
Единственный, кто с полным правом говорит мне “дедушка”, – это, конечно, мой внук, которого зовут Октавио, как и меня (видимо у моей дочери и зятя тоже не хватает фантазии). В этом всё дело. Когда я говорю Октавио, я говорю это ему. Потому что мой внук – это единственный, с кем я разговариваю (кроме меня самого, конечно).
Это началось год назад, когда Октавио было семь лет. Однажды я лежал с закрытыми глазами и, думая, что никого нет, не очень громко, но отчётливо сказал: “Чёрт, почка болит”. Но я был не один. Незаметно для меня в комнату вошёл мой внук. “Дедушка! Ты разговариваешь!” – с радостным удивлением, которое меня тронуло, сказал он. Я спросил его, есть ли ещё кто-нибудь в доме, и когда он ответил, что нет, я предложил ему договор: он держит в секрете, что я могу разговаривать, а я рассказываю ему сказки, которые ещё никто не знает. “Хорошо”, - сказал он”, - но мы должны скрепить это кровью. Он вышел и тут же вернулся с бритвенным лезвием, бутылочкой спирта и пакетиком ваты. Он очень хорошо разбирается в таких вещах с тех пор, как ему сделали серию уколов против аллергии. Совершенно спокойно он сделал сначала мне, а потом и себе маленькие порезы на запястье, из которых вышло несколько капель крови. Затем мы приложили друг к другу эти наши небольшие ранки и обнялись. Октавио обмакнул кусочек ваты в спирт, приложил его к нашим тайным знакам, подождал, пока кровь не перестала идти, а затем сбегал и положил всё на прежнее место в аптечку.
С тех пор всякий раз, когда мы остаёмся дома одни (а это бывает довольно часто), он приходит ко мне, и я, как и обещал, рассказываю ему новые, ещё нигде не напечатанные сказки. Когда дочь и зять уходят, они говорят ему: “Присматривай тут за дедушкой”, он притворно кривится - как будто недоволен - и отвечает: “Ну, ладно”, а сам заговорщически подмигивает мне. И как только слышит, как дверь хлопает, - что означает, что мы остались одни, - приносит стул, ставит его рядом с моим креслом-качалкой или кроватью и садится в ожидании моих сказок, которые, согласно нашему скреплённому кровью договору, должны быть совершенно новыми.
И в этом моя проблема, поэтому большую часть времени я провожу, лёжа с закрытыми глазами, как будто сплю. Но, на самом деле, я сочиняю очередную сказку, обдумывая мельчащие детали. Потому что если в предыдущей сказке лис повредил себе лапу, попав в капкан, а теперь во всю бегает за курами, Октавио немедленно замечает, что у него не было времени вылечиться, и мне приходиться импровизировать и выкручиваться, ссылаясь на оговорку, и что на самом деле он не бегал, а ковылял. Или если старый колдун, живущий на горе, полысел из-за того, что каждый день колотил лесных гномов, а в следующей сказке он расчёсывает волосы, глядясь в озеро, Октавио сразу замечает: “Это как? Разве он не лысый?” В данном случае мне выкрутиться легче, так как колдун на то и колдун, что может с помощью колдовства вернуть себе волосы. И внук спрашивает: “А я, если полысею, тоже смогу вернуть себе волосы?” “Ты - нет, - разочаровываю его я, - “потому что ты не колдун и никогда им не будешь”. И он говорит: “Жалко!” И в чём-то он прав, потому что, если бы я был колдуном, я бы тоже заставил свои волосы, которые безвозвратно потерял ещё до пятидесяти лет, вырасти снова.
(продолжение следует)
Последний раз редактировалось
Wladimir Пн май 16, 2016 22:16, всего редактировалось 1 раз.