Итальянский семинар № 7 (Pirandello)

[Виктория Максимова]

ну да.

[Eugenio_di_Solito]

Считайте — два с половиной. Я таки оправился от первого шока, провёл инвентаризацию потерянного (простите за истерику, нельзя мне ночью, да после таких событий, на форумы писать :-( ) и восстановил бóльшую часть того, что имело смысл восстанавливать, в том числе перевода. Скорее всего, закончу, в смысле — за десять-то дней управлюсь.

[Eugenio_di_Solito]

Вечерами, над рекой

В той же степени, как росла мало-помалу обходительность и благорасположение хозяина дома, становилось всё труднее решить, как держать себя с ними, не выходя за рамки жизненных условий. Связанный по рукам и ногам необходимостью скрывать имя и судьбу, я испытывал всё чаще уколы совести, обнаруживая себя участником их семейных взаимоотношений, укрываясь за ложной маской выдуманных обстоятельств и жизненных бурь, в двойственном положении, с разорванным существованием. Я попытался вести себя настолько безразлично к ним, насколько возможно, напоминая себе постоянно, что нельзя приближаться слишком сильно к чужим жизням, что нужно продолжать жить вне всякой дружбы и вне всего.

- Я свободен! — снова говорил я, но уже чувствовал, где лежат границы этой свободы.

Вот, например: ради продолжения свободы, требовалось сидеть вечер за вечером в собственной комнате, устроившись рядом с подоконником, смотреть через окно за рекой и часами напролёт наблюдать, как Тибр проносит молчаливые чёрные воды между гранитными берегами и под деревянными мостами, отражая фонарный свет, дрожащий на воде огненной змейкой; мысленно прикидывать путь, пройденный бликующими водами, пока они шли от далёкого источника где-то в Аппенинах, через много деревень и сёл, к городу, потом снова через поля и сёла, и потом пойдут до устья; обращаться мыслью к туманному рокочущему морю, собирающему в себе воды, чтобы они исчезли в его пучине после многотрудного пути; и время от времени глубоко зевать.

- Свобода... Свобода... — бормотал я. — Но, Господи, разве где-то нет этой свободы?

Иногда по вечерам я видел, как на терассу выходила юная хозяйка дома в широком капоте и начинала поливать цветы. «Вот жизнь!» — думал я, и следил, как молодая прелестная девушка бережно и заботливо обращается с растениями, и понапрасну ожидал, что вот-вот она обратит взгляд к моему окну. Что за пустая мысль! Она знала, где я нахожусь; но когда была одна, всегда притворялась, будто не замечала меня. Почему? Только ли скромность и сдержанность тому виной, или она обижалась на меня втихомолку, милая юная хозяюшка, что я постоянно обходил её стороной?

Но вот, лейка отставлена, и молодая хозяйка подходила к парапету, чтобы, оперевшись локтями о край стены, смотреть и вглядываться, как и я, на медленно текущий Тибр. Наверное, она хотела показать, что нисколько не заботится о посторонних словах и внимании, потому что у неё хватает собственных забот, о которых надо подумать в одиночестве.

При этой мысли мне хотелось улыбаться; но когда она уходила с терассы, исчезала из поля зрения, то я понимал, что такое заключение, скорее всего, неверно и связано с разочарованием, естественным следствием чувства невнимания. «Зачем, — думал я, — зачем она должна думать обо мне или без надобности что-нибудь мне говорить? Разве я не воплощение её жизненной беды — отцовского безумия? Через меня она испытывает унижение; она, должно быть, помнит о прежних днях, когда отец служил в учреждении, и не было необходимости сдавать комнаты. И кому сдавать! Я, наверное, страшен для неё, для бедного ребёнка, из-за косого глаза и ярких очков».

Грохот проезжавшей по деревянному мосту кареты отрывал от рассуждений; я глубоко вздыхал, отходил от окна, с зыбкой надеждой оглядывал комнату — книги, диван, — но, не найдя ничего полезного, в раздражении пожимал плечами, забирал в руки шляпу и решительно уходил из дому, рассчитывая среди города найти освобождение от тоскливой тревожности.

Я выбирал, подчиняясь велению минуты, то большие оживлённые улицы, то глухие закоулки. Припоминаю, как однажды вечером, оказавшись на площади Святого Петра, я забылся, как в сказочном сновидении, перед величественностью вековой постройки, замкнувшей в своих крылах многопризрачную вечность площади, молчаливой свидетельницы былых эпох. Непрерывный шум фонтанов наполнял тишину, сопровождал её сумрачной выразительностью и глубокой меланхолией; подойдя поближе к одному из них, я вглядывался целую вечность в потемневшее пространство. Прошло время, и текущая вода стала казаться живой покорённому воображению, единственной жизнью, выхваченной из сонливого полумрака неподвижной бесконечности.

Домой я возвращался через Борго. Поздним вечером я шагал по Борго Ново чуть ли не совсем один, и вот напротив какого-то дома повстречался всепьянейший человек, который, проходя мимо и заметив, что я погружен в задумчивость, поклонился, приподнял блестевшую при свете фонарей голову и произнёс, легонько дёргая за рукав:

- Весельше!

От его фразы я замер на месте, как вкопанный, и смерил хмельного с головы до ног.

- Весельше! — повторил он, и добавил к речи свободный жест левой рукой, означавший: «Что дела? Что заботы? Жить — вот что ценно в этом мире».

После чего удалился, пошатываясь на ходу и придерживаясь рукой стены для равновесия.

В этот час, на пустынной улице, в соседстве, лишь недавно покинутом, великого собора, оставившего тысячу размышлений в душе, появление пьяного и его странный совет, исполненный любви и философского сострадания, поразил меня совершенно. Я долго смотрел ему вслед, не в силах опомниться, и прямо посреди улицы чуть не расхохотался, когда отпустили ошеломление и ступор.

«Весельше! Да, дорогой. Но не могу же я пойти в трактир, чтобы, подобно тебе, искать веселия на дне бокала, как ты мне советуешь — там пусто и нет ничего! Не про меня настойка, увы... Но я умею находить веселие в других местах! Вечерами я сижу в кафе, мой дорогой, среди людей доброго звания, что курят и болтают о политике. В нашем кафе постоянно разглагольствует один оратор, проповедник империализма, так он говорит, что весёлыми и даже счастливыми мы можем стать при одном-единственном условии — чтобы нами правил добронравный и абсолютный монарх. Ты ведь даже и не знаешь таких слов, бедный пьяный философ, — такие вещи никогда не приходили тебе в голову. Но истинная причина всех наших бед и нашей грусти — знаешь ли, что? Демократия, мой дорогой, то есть правление большинства. Именно так! Потому что когда владение находится в руках одного человека, то этот человек знает, что он один, а угодить должен многим; но когда правят многие, каждый из них хочет угодить только себе, и возникает самая нелепая и ужасная тирания — скрытая тирания свободы. Да, дорогой! Как по-твоему, от чего я страдаю? От скрытой тирании свободы, от неё, родимой.

Ладно, пора домой.»

Но эта ночь была полна неожиданностями.

Уже совсем стемнело, когда, проходя по набережной Тор Ди Нона, я услышал истошный крик, пронзительно кричали из переулка направо, с того же края доносились и другие голоса, приглушённые. Позабыв обо всём подряд, я бросился к месту драки. Четверо несчастных, вооружённых длинными узловатыми рогулинами, окружили уличную женщину.

Я перехожу к рассказу об этом происшествии не для того, чтобы похвастаться собственной храбростью, а скорее наоборот, чтобы поведать о страхе, испытанном мною, когда всё уже завершилось. Хулиганов было четверо, но у меня тоже имелась хорошая твёрдая трость с железным набалдашником. Это правда, что двое из них попытались использовать ещё и ножи; но я оборонялся, как лев, отчаянно крутил тростью и постоянно прыгал из стороны в сторону, желая избежать окружения. Наконец мне удалось как следует врезать набалдашником по голове одному из нападавших; он зашатался, устоял на ногах и побежал прочь. Вслед за ним побежали остальные, опасаясь, наверно, что кто-нибудь ещё скоро прибежит на вопли женщины. Почему-то на лбу у меня сочилась кровь — как получилось, не знаю. Я закричал женщине, по-прежнему звавшей во весь голос на помощь, чтобы она замолчала, но нет, она не могла успокоиться, да ещё заметив в крови моё лицо; не прекращая рыдать, вся растрёпанная, она попыталась перевязать раненый лоб своей разорванной в драке шерстяной шалью, но я отстранился.

- Нет, нет, спасибо, хватит... Да ерунда ведь, ничего страшного! Уходи, уходи скорей... Надо, чтобы тебя никто не видел.

Я вышел из переулка, чтобы умыть лицо в уличном фонтане неподолёку, под мостом. Однако уйти незамеченным не удалось; совсем скоро пришли два дозорных полицейских и стали спрашивать женщину, что произошло. Почти сразу же я услышал, как она начала рассказывать полицейским про «тяжёлую горчину, что миновала» с моим вмешательством, расписывая мою храбрость и великодушие самыми красочными и проникновенными словами её городского говора. И теперь, конечно, мне пришлось изрядно потрудиться, объясняя добросовестным господам полицейским, непременно желавшим отвести меня в участок, что, право же, нет никакой необходимости. Ох, и верно! Вот чего мне не хватало после всех событий! Иметь дело с полицией, сегодня! — чтобы на следующий день попасть в газеты каким-нибудь героем ночи, а ведь мне полагалось сидеть тихо, в тени и безвестности ото всех, сохраняя в тайне имя.

Итак, героем — нет, становиться героем было невозможно при нынешнем положении. Разве только ценою смерти... Но что, если я уже умер!

[reverie]

Присоединяюсь к участникам (участнику?!) итальянского семинара в надежде, что до конца дня ещё кое-кто появится.

Л. Пиранделло "Покойный Маттиа Паскаль" (отрывок):

Под влиянием сиюминутного настроения я направлялся на оживленные улицы или же уединялся в безлюдных местах. Помню, как-то раз ночью на площади Святого Петра мне пригрезилось, как во сне, будто восстал предо мной былой мир, удерживаемый крыльями величественного портика, в тишине, которая, казалось, постепенно становилась гробовой из-за непрерывного шума, исходящего от двух фонтанов. Когда я приблизился к одному из них, вода в нем мне показалась единственной жизнью, а все остальное - почти призрачным и до умопомрачения грустным в своей безмолвной и застывшей торжественности.

Возвращаясь по улице Борго Нуово, я наткнулся на пьяного, который, проходя мимо меня, заметил моё задумчивое состояние, остановился, наклонился, вытянув немного вперед голову, заглянул мне в лицо снизу вверх, и, слегка cжимая мою руку выше локтя, произнёс:

- Выше нос!

Я резко остановился и изумленно смерил его взглядом с ног до головы.

- Выше нос! - повторил он, сопровождая свой призыв жестом, подразумевающий: «Что ты делаешь? О чем ты думаешь? Выбрось все из головы!»

И он ушел, пошатываясь и придерживаясь рукой стены.

Появление этого пьянчужки и его странный дружеский и по-философски милосердный совет, данный мне на безлюдной улице около большого храма именно в момент раздумья, которое породил во мне этот божий дом, поразили меня. Я даже не заметил, сколько ещё времени я простоял, провожая взглядом этого человека, потом почувствовал, что моё потрясение вот-вот перейдет в неистовый хохот.

" Выше нос! Конечно, мой дорогой, но не могу же я, как ты, идти в трактирчик и искать веселье, к которому ты меня призываешь, на дне бокала. К сожалению, я не найду его там! Я не в состоянии найти его даже в каком-нибудь другом месте! Я пойду в кафе, мой дорогой, к порядочным людям, которые курят и болтают о политике. По словам одного адвокатишки, сторонника империализма, мы все можем жить весело и даже счастливо только при условии, что нами управляет нравственный монарх-абсолютист. Ты, бедный пьяный философ, ничего об этом не можешь ни знать, ни даже догадываться. А знаешь ли ты, в чем истинная причина всех наших бед? В демократии, мой дорогой, в демократии, иначе говоря в правлении большинства. Когда власть в руках одного - этот один знает, что он один и что должен угодить многим; но когда управляют многие - они думают только о том, как бы удовлетворить самих себя, и тогда возникает самый дурацкий, самый отвратительный произвол – произвол под маской свободы. Именно так! Отчего же, ты думаешь, я так страдаю? Я страдаю как раз от этого замаскированного под свободу произвола … Пошли-ка домой!"

Однако это была ночь встреч.

Немного спустя, проходя почти в темноте по набережной Тор-ди-Нона, я услышал пронзительный вопль, выделяющийся среди других, более приглушенных криков в одном из переулков, выходивших на эту улицу. Внезапно я увидел, что на меня надвигается клубок дерущихся: четверо негодяев, вооруженных суковатыми дубинками, против одной уличной девки.

Я рассказываю об этом приключении не для того, чтобы похвастаться смелым поступком, а чтобы передать охвативший меня страх за его последствия. Мерзавцев было четверо, но у меня была трость с металлическими набалдашником и наконечником, хотя двое из нападающих тоже набросились на меня с ножами. Я защищался, как мог, вращая тростью и вовремя отпрыгивая то в одну сторону, то в другую, чтоб не попасть в их окружение. В конце концов мне удалось с невероятной ловкостью ударить набалдашником прямо по голове самого яростного из них, и я увидел, как он пошатнулся, а потом пустился бежать со всех ног; остальные трое, возможно испугавшись, что на крики женщины вскоре кто-то да прибежит, последовали за ним. Не помню, как это произошло, но у меня был разбит лоб. Я крикнул женщине, которая всё ещё звала на помощь, чтобы замолчала, но она, видя, что у меня по лицу струится кровь, не удержалась и сама вся растрепанная и рыдающая бросилась помогать мне, перевязывая мою голову разодранным в драке шелковым платком, который прикрывал ей грудь.

– Нет, нет, спасибо, – сказал я, вздрагивая от отвращения. – Брось, это всего лишь пустяк. Уходи, уходи, сейчас же... и не попадайся никому на глаза…

Я пошел к колонке, находившейся неподалеку под лестницей моста, чтобы освежить лоб. Но, пока я смывал кровь с лица, прибежали, запыхавшиеся, двое патрульных и стали расспрашивать, что случилось. Женщина, оказавшаяся родом из Неаполя, сразу же начала рассказывать им о приключившемся с ней бедой и о моем вмешательстве, говоря в мой адрес самые теплые и восторженные слова на своем диалекте. Мне пришлось пустить в дело всю мою изворотливость, чтобы избавиться от этих двух исправных полицейских, которые настаивали, чтобы я пошел с ними и написал заявление о произошедшем. Как же! Только этого мне не хватало! Иметь дело с квестурой, именно сейчас! А на следующий день попасть в местную хронику в качестве очередного героя. Мне, которому нужно тихо сидеть в тени, в полной безвестности?

Героем, вот уж героем я точно не мог стать. Разве что ценою смерти… Но я ведь уже был мертв!

[Oleg Khaimov]

Луиджи Пиранделло

ПОКОЙНЫЙ МАТТИА ПАСКАЛЬ

Следуя настроению, я шел то самыми людными, то совершенно пустынными местами.

Помню ощущение виденья, охватившее меня как-то ночью, на пьяцца Сан Пьетро, виденья словно бы далекого, из того извечного мира, что заключен был в объятья величественного портика и покоился в тиши, особенно явственной на фоне двух беспрерывно работающих фонтанов.
Я подошел к одному из них, и в тот момент одна лишь вода фонтана воспринималась как нечто живое, а всё окружающее оставалось почти призрачным и глубоко печальным в своей застывшей и безмолвной торжественности.

На обратном пути, где-то на виа Борго Нуово, повстречался мне пьяница; проходя рядом и видя мою задумчивость, он подался ближе, и немного вытянув шею, глядя в лицо снизу вверх, сказал, взяв легонько за локоток:
― Веселей!
От удивления я разом остановился, смерив его взглядом.
― Веселей! ― повторил он, сопроводив свой призыв пояснительным жестом, говорившим: «Чем занят, о чем думаешь? Брось, не обращай ни на что внимания!».
И удалился, держась за стеночку и спотыкаясь.

Явление этого пьяницы с его странно философичным советом, таким дружелюбивым и сочувственным ― в тот момент, когда я стою на безлюдной улице рядом с величественным храмом, и навеянные им мысли еще роятся в моей голове, ― ошеломило меня.
Долго еще я смотрел ему вслед, пока первоначальная растерянность не вылилась в спасительный безумный хохот.

«Веселей!.. Да, дорогой.
Но не могу я, подобно тебе, пойти в кабак и поискать на дне бокала присоветованное тобою веселье.
Мне не найти его там, увы! Но я сумею обрести его в другом месте!
Пойду-ка я в кафе, мой дорогой, побуду среди достойных людей, что сидят себе покуривают да толкуют о политике.
Все мы будем веселы и даже счастливы, но при одном условии, полагает бывающий в этом кафе империалист-адвокатик: когда бы править нами стал добрый государь-самодержец.
Ничегошеньки ты об этом не знаешь, бедный мой пьяненький философ, подобные мысли тебя даже не посещают!
А между тем истинная причина всех наших бед и печалей ― знаешь, в чем? В демократии, мой дорогой, в демократии, то есть в правлении большинства.
Ибо когда власть принадлежит одному-единственному, то этот один осознает, что он единственный, и что долг его ― удовлетворять чаяния многих; а когда правят многие, то думают они только о собственном благе ― и получаем мы тогда самую бездарную и самую одиозную тиранию: под маской свободы.
Всё так, уверяю!
Это почему же ты думаешь, что страдаю именно я?
Мои-то переживания как раз по поводу замаскированности этой тирании ― свободой...».

Но вернемся к теме.
То была воистину ночь удивительных встреч!

Чуть позже, уже почти затемно проходя мимо театра Тординона, услышал я громкий крик, выделявшийся среди нескольких других, слегка приглушенных, что звучали в одном из прилегающих переулков. И бросившись туда, неожиданно увидел клубок дерущихся людей. Четверо нищих, вооруженных суковатыми палками, колотили вульгарного вида женщину.
Упоминаю об этом приключении не для того, чтобы выставить в лучшем свете свой смелый поступок ― гораздо важнее для меня передать свои опасения за возможный исход увиденного.

Тех негодяев было четверо, но у меня имелась добрая железная трость. Правда, двое из них набросились еще и с ножами.
Я кое-как защищался, фехтуя на манер мельницы и вовремя перескакивая то туда то сюда, чтобы не попасть в окружение; наконец мне удалось крепко приложить железным набалдашником по голове самого рьяного из нападавших: он зашатался, а после пустился бежать ― и те трое следом, опасаясь, видимо, что еще кто-нибудь поспешит на помощь женщине, заслышав её крики.
А у меня обнаружилась рана на лбу, полученная уж не знаю как.
Женщина не переставая звала на помощь, и я прикрикнул на нее, чтобы замолчала; но она, увидев мое залитое кровью лицо, так и не смогла успокоиться, и вся растрепанная, плача, захотела помочь мне — наложить повязку из порвавшегося в потасовке шелкового платка, что носила у себя на груди.
― Нет-нет, спасибо, ― возразил я с отвращением, заслоняя ладонью лоб. ― Довольно… Ничего страшного! Ступай, ступай отсюда… Чтобы я тебя больше не видел!

И направился к фонтанчику неподалеку, под рампой моста, намереваясь смыть кровь со лба.
Но стоило приступить к делу, как тут как тут два запыхавшихся стража порядка: желают знать, что случилось.
И женщина ― оказалось, она из Неаполя, ― тотчас принялась расписывать, какую беду ей удалось пережить с моей помощью, расточая в мой адрес самые прочувствованные выражения восхищения, какие только знала в своем диалекте.
Не так-то просто было освободиться от этой пары ревностных блюстителей закона, пожелавших во что бы то ни стало увести меня в полицейский участок, дабы я смог официально заявить о случившемся.
Хорошенькое дело! Только этого не хватало! Связываться с квестурой, сейчас? Чтобы на следующий день предстать в газетной хронике происшествий чуть не героем ― когда мне следовало помалкивать, держаться в тени, оставаться никем не узнанным…

Да, не бывать мне в этой жизни героем.
Героически в ней теперь можно только погибнуть…
Так ведь я, считается, уже умер!

[Виктория Максимова]

прошу прощения, второй день я почти никакая из-за мигрени. У нас тут очень неустойчивая погода, сосуды не выдерживают. ,Надеюсь, завтра быть уже в форме

[ballerina]

Я немного опоздала, надеюсь, еще не поздно присоединиться? Я думала, что времени много и не торопилась, вот и проворонила начало…

Гулял я, как мне в голову взбредет, то людными улицами, а то по безлюдным местам. Помню, как однажды ночью, на площади Св. Петра у меня было ощущение сна, сна полузабытого, ощущение, навеянное мне этим уголком древности, заключенным в объятия великолепной колоннады, в тишине, которую лишь подчеркивало непрерывное журчание двух фонтанов. Я подошел к одному из них, и только вода в нем показалась мне живой, все остальное было почти нематериальным, погруженным в грусть в своем тихом, неподвижном величии.

Возвращаясь улицей Борго Нуово, мне встретился выпивший мужчина, который проходя мимо и, видя мою задумчивость, наклонился, вытянул голову немного вперед и, заглядывая мне в лицо снизу, сказал, легонько тормоша меня за плечо:

- Улыбнись!

Изумленный, я резко остановился, разглядывая его с головы до ног.

- Улыбнись! – повторил он, сопровождая свои слова жестом, который должен был означать: « Ну что ты в самом деле? Чего задумался? Да наплюй ты на все!».

И пошел себе дальше, спотыкаясь и держась рукою о стену.

В тот поздний час, на той безлюдной улице, я, в двух шагах от великого собора и в мыслях, им мне внушенных, все еще витая где-то далеко, был огорошен появлением незнакомца навеселе и его чудным советом, преисполненным человеколюбия и философского милосердия: не знаю, сколько я стоял, провожая глазами того человека, когда мой ступор прорвало гомерическим смехом.

«Улыбаться! Конечно, любезный. Только вот я не могу отправиться в пивную в поисках веселья на дне кружки по твоему примеру. К сожалению, не по мне это! В иных местах я его нахожу утешенье! Я, дружок, хожу в кофейню, где разные уважаемые люди вместе курят и рассуждают о политике.

Все мы можем улыбаться и даже быть счастливыми при одном условии, как считает один империалист, завсегдатай моей кофейни: если нами будет править хороший абсолютный монарх. А тебе ничегошеньки об этом неизвестно, несчастный пьяный философ, такие мысли тебе даже не приходят в голову. Но настоящая причина наших бед, этой нашей грусти, знаешь какая? Демократия, дорогой мой, демократия, то есть власть большинства. Потому что когда власть находится в руках одного человека, он знает, что он один и ему надо угодить многим; а когда же многие правят, они думают в первую очередь о себе и тогда мы имеем самую тупую и ненавистную тиранию из возможных – это тирания под маской свободы… Пора возвращаться домой!»

Но та ночь была ночью встреч.

Немного спустя, идя по улице Тор-ди-нона почти в полном мраке, я услышал громкий вопль за которым последовали другие, более придушенные крики из одного из переулков, который выходят на эту улицу. Неожиданно передо мной появилась кучка дерущихся людей. Четверо подлецов, вооруженные палками колотили уличную девку.

Я рассказываю об этом приключении не для того, чтобы похвастать проявленной смелостью, напротив, признаюсь, тогда я испытал страх, представляя, чем это может кончиться для меня. Их было четверо, этих мерзавцев, но и у меня была в руках трость с металлическим набалдашником. Правда, двое их них, приближаясь ко мне, вынули ножи. С горем пополам мне удалось отбиться, я размахивал руками как ветряная мельница и все время перепрыгивал с места на место, увертываясь от ударов. Наконец мне удалось угодить довольно увесистым ударом набалдашником по голове самому рьяному из драчунов, он зашатался, а потом дал деру; оставшаяся троица, может, подумав, что на крик женщины могут прибежать люди, последовали за товарищем. Я крикнул женщине, которая все еще не переставала звать на помощь, чтобы она замолчала, но она, видя мое окровавленное лицо, все не могла успокоиться и плача, вся растрепанная, бросилась оказывать мне помощь, перевязывать меня разорванным в драке шелковым платком, который она носила на груди.

- Нет, не надо, спасибо – сказал я, отстраняясь из брезгливости. – Прекрати… Со мной все в порядке! Уходи быстрее… Не надо, чтоб тебя видели.

Я пошел к близстоящему фонтанчику под пандусом моста, чтобы смочить лоб. Но в то время, как я там находился, поспели двое запыхавшихся городовых, которые поинтересовались, что тут произошло. Женщина, бывшая из Неаполя, сразу же принялась рассказывать о «приключившейся с нами напасти», не скупясь на слова восхищения и любви в мой адрес, которые только имелись в ее диалектном словарном запасе. Немалых усилий мне стоило отделаться от тех двух усердных жандармов, которые непременно хотели отвести меня в участок, чтобы я подал заявление о случившемся. Чудесно! Только этого мне не хватало! Именно сейчас иметь дело с полицией! Появиться в утренней газете в отделе криминальной хроники почти как герой, я, которому надо было быть тише воды, ниже травы…

Герой... Как раз героем мне уже никогда нельзя было стать. Если только не посмертно… Но ведь я и так уже был покойником!

[Aale]

Здравствуйте.
Увидела тему только вчера, но всё равно присоединюсь...

Я шел, ведомый сиюминутным вдохновением, то оживленными улицами, то пустынными переулками. Помню, однажды ночью, на площади Святого Петра, я словно погрузился в сон, в далёкие воспоминания, навеянные этой многовековой вселенной в объятиях величественной колоннады, в тишине, подчеркнутой непрекращающимся шелестом фонтанов. Я подошёл к одному из них. Только эта бегущая вода и казалась живой там, а всё вокруг было почти призрачным, бесконечно печальным в безмолвном и неподвижном торжественном величии.

На обратном пути на Виа Борго Нуово мне вдруг попался навстречу пьянчужка. Он проходил мимо и, увидев меня в задумчивости, наклонился, выгнул шею, глянул на меня снизу вверх и, легонько тряхнув меня за руку, сказал:

– Веселей!

Я резко остановился, удивлённо оглядывая его с ног до головы.

– Веселей! – повторил он, подкрепляя восклицание движением руки, как бы говоря: «Ты что? Что за думы? Не принимай так близко к сердцу!»

И пошёл дальше, спотыкаясь и держась рукой за стену.

В тот час, на той пустынной улице, там, рядом с величественным храмом, ещё во власти дум, им навеянных, появление этого пьянчужки и его странный совет, дружеский и по-философски сострадательный, ошарашили меня. Какое-то время я так и стоял, глядя ему вслед, а потом моё оцепенение словно разбилось, раскатившись безумным смехом.

«Веселей! Конечно, друг мой. Но я не могу, как ты, пойти в таверну искать веселье, которого ты мне желаешь, на дне стакана. Я не смогу его там найти, увы! Зато смогу найти его в другом месте! Я пойду в кафе, друг мой, туда, где уважаемые люди курят и толкуют о политике. Как говорит завсегдатай моего любимого кафе, адвокатишка-империалист, мы можем быть довольными и счастливыми только при одном условии: если нами будет править добрый монарх, имеющий абсолютную власть. Тебе, бедному пьяному философу, неизвестны эти вещи, тебе это даже и в голову не придёт. А настоящая причина всех наших бед, всей нашей печали, знаешь, в чём она? В демократии, друг мой, в демократии – это значит: власть большинства. Потому что, когда власть сосредоточена в руках одного человека, этот человек осознает, что он один и должен заботиться о многих. А когда правят многие, то они заботятся только о себе самих, и тогда господствует самая тупая и отвратительная тирания: та, которую называют свободой. Конечно! И как ты думаешь, почему я страдаю? Я страдаю именно из-за этой тирании, что выдают за свободу... Пора домой!»

Но это была ночь столкновений.

Чуть позже, проходя по Тор ди Нона, почти в полной темноте, я услышал один громкий крик и другие, приглушённые, в одном из переулков, выходящих на эту улицу. Внезапно мне навстречу выкатился клубок дерущихся людей. Четверо мерзавцев с суковатыми палками напали на уличную девку.

Я упоминаю об этом событии вовсе не для того, чтоб похвастаться храбрым поступком, напротив, чтобы рассказать о том, какой страх я испытал тогда. Они были вчетвером, эти негодяи, но и у меня была отличная крепкая трость. Да, двое из них кинулись на меня ещё и с ножами. Я защищался, как мог, крутясь и прыгая то туда, то сюда, чтобы не дать себя окружить. Наконец, мне удалось нанести точный удар железным набалдашником по голове самого остервенелого: он пошатнулся, а потом бросился бежать. Трое остальных, видимо испугавшись, что крики женщины уже привлекли внимание, последовали за ним. Не знаю, как это случилось, но у меня была рана на лбу. Я прикрикнул на продолжавшую звать на помощь женщину, чтоб он замолчала. А она, видя кровь на моём лице, не сдержалась, и, вся растрёпанная, рыдающая, хотела помочь мне, перевязать рану порванным в драке шелковым платком, который сняла со своей груди.

– Нет, нет, благодарю, – ответил я, брезгливо уклоняясь, – не надо, это пустяк! Иди, иди скорее отсюда... чтобы тебя не увидели.

И я направился к фонтанчику, там, рядом, под мостом, чтобы умыть лицо. И тут подбежали двое караульных, спросили, что произошло. Женщина, а она была из Неаполя, тут же стала рассказывать о «пережитом злоключении», рассыпаясь в самых хвалебных и восторженных из всего своего репертуара фразах в мой адрес на неаполитанском диалекте. Я едва сумел отвертеться, эти двое усердных полицейских непременно хотели увести меня с собой в участок, чтобы я написал заявление о происшествии. Ага! Только этого не хватало! Иметь дело с полицией, сейчас! Появиться назавтра во всех газетах: смотрите, какой герой! Я, вынужденный молчать, скрываться в тени, никому не известный...

Героем, да, вот именно героем я не могу стать. Только, если погибну... Но ведь я уже мёртв!

[Виктория Максимова]

Повинуясь настроению, я шел или на шумные улицы, или в пустынные места. Вспоминаю, как однажды ночью я стоял на площади Святого Петра, смотрел на этот вековечный мир, заключенный в объятия полукруглых колоннад, и он мне представился каким-то далеким сном или грезой, а царящая вокруг тишина казалась еще оглушительней от неумолчного шума двух фонтанов. Я приблизился к одному из них. Чудилось, что во всем мире живой была только эта вода, а всё остальное – призрачным и глубоко печальным в своей безмолвной и неподвижной торжественности.
На обратном пути домой, на Борго Нуово со мной поравнялся какой-то пьяный. Заметив мою глубокую задумчивость, он наклонил голову, пытаясь заглянуть мне в лицо снизу, и слегка потрепал меня по руке:
- Веселей!
От неожиданности я остановился и изумленно уставился на него.
- Веселей! – повторил он, сопровождая свои слова жестом, который должен был означать «К чему эти думы? Выкинь всё из головы!»
И нетвердой походкой поплелся дальше, придерживаясь за стену.
Этот пьянчужка с его добродушно-нелепым советом, возникший передо мной ниоткуда в тот поздний час, на пустынной улице, недалеко от величественного храма, внушившего мне мысли, в которые я был еще погружен, привел меня в замешательство: сначала я встал как вкопанный, провожая его глазами, а потом разразился каким-то безумным смехом.
«Веселей! О, да, конечно. Только я, дружище, не могу по твоему совету пойти в кабак и искать радость на дне стакана. Там я ее не найду, увы! И нигде не найду! Я хожу в кафе, мой дорогой, к приличным людям, которые курят и разглагольствуют о политике.
Веселыми, а вернее, полностью счастливыми мы можем быть только при одном условии – что нами будет править добрый абсолютный монарх, как полагает один адвокатишко-империалист, завсегдатай моего кафе. Ты, мой бедный пьяный философ, ничего не ведаешь об этом, тебе такие мысли даже не приходят в голову. Но истинная причина всех наших зол и печалей, знаешь какая? – Демократия, мой дорогой, демократия, то есть власть большинства. Потому что когда власть сосредоточена в руках одного человека, он знает, что он один и должен сделать довольными всех; а когда власть попадает в руки ко многим, они начинают думать только о том, как сделать довольными самих себя. И тогда на свет рождается самый несуразный и отвратительный вид тирании – тирания, замаскированная под свободу. Да, да! Думаешь, какова причина моих страданий? О, я страдаю от этой самой тирании, притворяющейся свободой… Пойдем-ка лучше домой!»
Но та ночь припасла мне еще одну встречу.
Уже совсем стемнело, я шел по Тординоне, когда вдруг из одного переулка послышались приглушенные крики, затем громкий вопль, и под ноги мне выкатился клубок дерущихся: какие-то четыре канальи увесистыми палками колотили уличную женщину.
Если я и рассказываю об этом случае, то вовсе не из бахвальства, а наоборот, чтобы показать, как меня напугали возможные последствия этого происшествия. Я оказался один против четверых, но у меня была крепкая трость с металлической рукоятью. Двое тут же бросились на меня с ножами. Я защищался как мог, бешено размахивая своей палкой и уворачиваясь от выпадов; наконец мне удалось хорошенько ударить одного рукоятью трости: он зашатался и бросился наутек. Остальные трое кинулись вслед за ним, видимо, сообразив, что на крики женщины сейчас начнут сбегаться люди. Я обнаружил, что мне рассекли лоб, но не помнил, кто и когда. Женщина продолжала верещать, призывая на помощь. Я прикрикнул на нее, чтобы она замолчала, но она, плачущая и растрепанная, всё не могла успокоиться при виде моего лица в потеках крови, и порывалась перевязать мне голову разодранным в потасовке шелковым платком, который прикрывал ей грудь.
- Не надо, не надо, спасибо – сказал я ее, брезгливо отстраняясь от нее. – Довольно… Ничего страшного! Иди, иди себе… Чтобы я тебя не видел.
Там недалеко, под мостом, был фонтанчик, и я спустился к нему. Пока я смывал кровь, к месту происшествия прибежали два запыхавшихся стражника и стали расспрашивать о случившемся. Женщина, судя по выговору - неаполитанка, начала живописать «ужасти», которые пришлось пережить ей и мне, и сыпала в мой адрес пылкие слова благодарности. Я еще долго не мог отделаться от этих добросовестных стражей порядка, которые непременно хотели, чтобы я прошел с ними в отделение для составления протокола. Только этого мне еще не доставало! Чтобы наутро предстать в газетной хронике чуть ли не героем вместо того, чтобы сидеть тихо как мышь…
Нет, меня совсем не радовала мысль стать героем дня. Разве что павшим… Но я и так был мертв!

[Виктория Максимова]

1. Ну что ж, нас, оказывается, шесть человек, чему я очень рада. Не вижу еще Александра, но наверное, его дела не пускают. Он меня предупреждал, что перевод сделает, но в обсуждении, скоре всего, не будет принимать участия из-за занятости.

2. Я написала модераторам, чтобы они в первом посте разместили ссылки на переводы каждого и опубликовали под итальянским оригиналом перевод Надежды Рыковой.

[Виктория Максимова]

Больше всего я провозилась с первым абзацем. Эта площадь Святого Петра все никак не укладывалась у меня в складное предложение, и вообще я не была уверена, правильно ли я понимаю абзац (я про l'impressione di sogno, d'un sogno quasi lontano)

Ну и этот дурацкий адвокат-империалист еще.

[ballerina]

я опоздала и торопилась разместить перевод, почти сразу после заметила кучу ошибок.... Целое предложение пропустила... адвоката пропустила.... можно как-то мне разрешить править мое сообщение?

не надо было вообще размещать мой вариант... поспешишь - людей насмешишь...

[LyoSHICK]

2. Я написала модераторам, чтобы они в первом посте разместили ссылки на переводы каждого и опубликовали под итальянским оригиналом перевод Надежды Рыковой.

Готово.

[Виктория Максимова]

... можно как-то мне разрешить править мое сообщение?

Напишите модераторам, они поправят.

[Виктория Максимова]

2. Я написала модераторам, чтобы они в первом посте разместили ссылки на переводы каждого и опубликовали под итальянским оригиналом перевод Надежды Рыковой.

Готово.

Grazie

[Виктория Максимова]

не надо было вообще размещать мой вариант... поспешишь - людей насмешишь...

Не, не, всё нормально. Я вот, наоборот, хотела предложить потом устроить экспресс-семинар - сутки на перевод.

[alek.zander]

Семинаристам - привет.
:)
Спасибо за ваше терпение, раньше никак не мог - машинка отказалась ехать.
Мой опус можно на общих основаниях подвесить к остальным?


Я бродил, поддаваясь мимолётной прихоти, то по оживлённым улицам, то по запустевшим местам. Помню возникшее как-то ночью на площади святого Петра ощущение наваждения, давно забытого сна, пришедшего ко мне от многовекового мира, заключённого в объятья крыльев величественных колоннад, в тишине, которая казалась лишь усиленной грохотом обоих фонтанов. Я остановился возле одного из них, и в тот момент мне казалась единственным живым существом на свете лишь эта вода, всё же остальное – призрачным и глубоко печально покоящимся в тиши и одиночестве.

Возвращаясь по улочке Новое предместье, я наткнулся на подгулявшего прохожего, который, проходя мимо меня, заметил мою задумчивость, поклонился, приподнял слегка голову, заглянул мне в лицо снизу вверх и воскликнул, похлопывая меня по рукаву:

- Веселее!

Я вмиг остановился, удивлённый, и стал рассматривать его с ног до головы.

- Веселее! – Повторил он, сопроводив на этот раз своё восклицание жестом, словно бы говорившим «Ну что ты? О чём задумался? Забудь!»

За сим он удалился, заплетающейся походкой и придерживаясь рукой за стену.

Появление этого пьянчужки со своим странным любезным советом и философским состраданием, в столь неурочный час, на пустынной улице, под сенью великого храма, настолько ошеломили мой погруженный в раздумья разум, что я ещё неизвестно сколько времени провожал его глазами, пока не ощутил, как моё оцепенение отступает перед приступом безудержного смеха.

«Веселее! Да уж, голубь ты мой. Но я не могу, в отличие от тебя, последовать твоему совету и завалиться в таверну в поисках веселья на дне стакана. Не найти мне его там, увы! Да и не только там! Я пойду, как приличный человек, в уважаемое заведение, где курят и беседуют о политике.

Весёлыми – да что там весёлыми – счастливыми можем мы быть при одном лишь условии, как говорит один адвокатишка-империалист из посещаемого мною заведения: при условии, что править нами будет добрый тиран. Ты, дорогой мой философ-пропойца, и не подозреваешь о таких вещах, не приходят они тебе в голову. А знаешь, в чём исконная причина всех наших бед, всех наших печалей? Демократия! Да, дорогой мой, демократия – то есть правление большинства. Потому что, когда власть в руках одного единственного человека, то этот единственный осознаёт, что он один – и один он – должен удовлетворить чаяния многих, а вот когда правят многие сразу, то думают они лишь о собственных нуждах, и вот тут-то и начинается самый что ни на есть несуразный и омерзительный диктат: тирания в маске свободы. А как же иначе! Почему я страдаю, как ты думаешь? А вот из-за этой тирании в личине свободы... Пойдём-ка домой!»

Но эта ночь уготовила мне ещё одну встречу.

Чуть позже, проходя по тёмной набережной, я услышал из бокового переулка громкий крик, прорвавший череду заглушенных. Внезапно передо мной выскочил клубок потасовщиков: четыре нищеброда, вооруженные узловатыми палками, преследовали жрицу любви.

Я упоминаю об этом приключении не с тем, чтоб бахвалиться собственной храбростью, а, наоборот, чтоб рассказать о том испуге, что вызвали у меня её последствия. Негодяев было четверо, но и у меня была отменная окованная железом трость. Правду говоря, двое из них набросились на меня с ножами. Я защищался, как мог, размахивая тростью и перескакивая с места на место, чтобы не попасть под удар. В конце концов, мне удалось хорошенько приложить по голове самого бойкого из них железным набалдашником: тот зашатался, а затем и вовсе ударился в бега. Остальные трое последовали за ним, возможно, испугавшись, что привлечённая воплями женщины помощь уж на подходе. В пылу я и не заметил, что был ранен в лоб. Я прикрикнул на женщину, которая всё ещё продолжала взывать о помощи, но та, вся взъерошенная, увидев потёки крови на моём лице, только разрыдалась сильнее и попыталась перевязать меня разорванным в потасовке шёлковым шейным платком.

- Нет, нет, благодарю, - я неприязненно отстранился. – Хватит... Это пустяки! Иди, иди же... Не показывайся никому на глаза.

И я отправился промыть лоб к фонтанчику под пролётом ближайшего моста. Но пока я был там, вот уж вам два запыхавшихся стражника, которые хотят знать, что тут случилось. Неаполитанка (женщина оказалась из Неаполя) тут же принялась повествовать о пережитых – со мной – «злоключениях», выбирая из своего местечкового говора самые любезные и лестные выражения в мой адрес. Правдами и неправдами мне удалось освободиться от стражей порядка, которые хотели во что бы то ни стало забрать меня с собой для составления протокола. Здорово! Только этого мне и не хватало! Связываться с законом, именно сейчас! Появиться назавтра в облике героя в разделе криминальной хроники газет – мне, которому нужно быть тише воды, ниже травы, в полной безвестности...
Да уж, героем я теперь никак не мог стать. Разве что посмертно…
Но я уже умирал!

[Виктория Максимова]

А вот и пропавший!
Александр, напишите, пожалуйста, Лешику или Марко, чтобы в первом посте семинара и вас вставили в список участвующих.

[LyoSHICK]

Добавил.
А насчет исправлений в сообщении - подумайте. На мой взгляд, лучше в обсуждении прокомментировать (во-первых, это же действительно семинар - и полезнее вносить корректорскую правку, чем мазилочкой замазывать; во-вторых - и это уже не только к семинарам относится - исправления в уже завистованных сообщениях, скорее всего, никто не прочитает).

[Виктория Максимова]

А насчет исправлений в сообщении - подумайте. На мой взгляд, лучше в обсуждении прокомментировать (во-первых, это же действительно семинар - и полезнее вносить корректорскую правку, чем мазилочкой замазывать; во-вторых - и это уже не только к семинарам относится - исправления в уже завистованных сообщениях, скорее всего, никто не прочитает).

Логично.