sf_yakubovich » Сб янв 10, 2015 03:25
С намерением выкинуть, наконец, этот текст из головы и не говорить про него больше. Перевод, по-моему, всё равно и зашумлен, и неудачен, всё равно кое-где неверно расставлены акценты, отвлекающие от сопутствующих друг другу системы образов и системы аргументации, то есть мастерство автора, в чём бы детально оно ни выражалось, всё равно не передано, ну да уже лучше не сделаю. Здесь только мелкие поправки; может быть, ещё можно было что-то улучшить, но незначительно.
Другая красота
Заметки на полях войны
Сейчас не простое время, чтобы читать «Илиаду». Или «переписывать» её, как мне довелось сделать. Сейчас время войны. И хотя слово «война» всё-таки кажется мне неточным термином для описания всего, что происходит в мире (я обратился к нему за неимением лучшего слова), всё же сейчас такое время, когда некое горделивое упрощение нравов, от роду сочетавшееся с явлениями войны, оказалось частью повседневных явлений. Сражения, убийства, насилие, пытки, казни, предательства; подвиги, вооружения, стратегические планы, добровольцы, ультиматумы, прокламации. Из какого-то подводного царства, оказавшегося менее глубоким, чем мы ожидали, выплыл на поверхность весь ужасающий инструментарий, который со времён незапамятных сопутствовал воинствующему человечеству. В подобном контексте — головокружительно запутанном и скандальном — даже частности приобретают особое значение. Публичное чтение «Илиады» — это частность, но не простая. Дабы сохранить ясность, я тотчас примечу, что «Илиада» — это памятник войне, она такой памятник без экивоков и без ложной скромности: и потому, что она воспевает сражающееся человечество, и потому, что она это делает в столь запоминающейся манере, что её песнь продлится вовеки, до последнего сына сынов, продолжая превозносить торжественную красоту и неодолимое чувство притягательности, источником которых когда-то оказалась для нас война и навсегда останется. Наверное, в школах «Илиаду» объясняют иначе. Пусть; основное сказано: «Илиада» — это памятник войне.
Отсюда естественным образом возникает вопрос: зачем было отводить столько места, времени и внимания памятнику войне? Почему так получилось, что среди всех повествований, которые были написаны до нашего времени, нас привлекло к себе именно это повествование, как будто оно содержит в себе свет, разгоняющий мрак современности?
Не думаю, чтобы можно было дать справедливый ответ на этот вопрос, не исследовав сперва наши отношения ко всем повествованиям о войне включительно, а не только к этому повествованию в отдельности; иначе говоря, не поняв причину, по которой наш интерес к повествованию о битвах и сражениях никогда не прекращается. Но этот последний вопрос чрезвычайно сложен, и я не намереваюсь разрешить его здесь и своими силами. Мне остаётся только ограничиться «Илиадой» и двумя полными наблюдениями, которые за время напряжённой годичной работы над текстом всё же пришли мне в голову: эти два наблюдения подводят итог всему, что представилось мне касательно этого текста с ясностью и силой, свойственными лишь истинным прозрениям.
Первое. Из того, что удивляет в «Илиаде», я не могу не выделить выделить силу — силу сопереживания, я бы сказал, — с которой нам переданы душевные мотивы побеждённых. Это повествование написано победителями; но всё же в нём сохранены для нас ещё и изображения характеров побеждённых, причём чуть ли не с большей убедительностью. Приам, Гектор, Андромаха; даже столь незначительные персонажи, как Пандар или Сарпедон. Эту сверхъестественную способность — предъявлять в себе голос всего человечества, а не только своей стороны — я обнаружил ещё и в том, как греки в этой истории, посвящённой увековечению войны, сумели передать вековечную память о неизбывной любви к мирной жизни. Очень легко не заметить эти следы по первому взгляду, когда блеск воинов и сверкание оружия ослепляет зрение. Но в сумерках более внимательного размышления обнаруживается совершенно неожиданная «Илиада». Я бы сказал: женская сторона «Илиады», поскольку в ней чаще всего именно женщины заявляют вслух о стремлении к миру. Обретая голос где-то на полях непрестанного сражения, они выражают в себе упорное и почти даже укрытое от стороннего взора предположение о возможности существования другого уклада общества, при котором нет нужды воевать. Эти женщины убеждены, что можно жить по-другому, и они об этом говорят. С особенною ясностью они об этом говорят в шестой книге — маленьком шедевре сентиментальной геометрии. В случайное, лишённое наполнения время, украденное у войны, Гектор возвращается в город и встречает трёх женщин: и это подобно путешествию в другой мир. Все три молят его об одном и том же, о мире, но каждая со своим особенным оттенком чувства. Мать приглашает его к молитве. Елена приглашает его посидеть с ней рядом и отдохнуть (а может, и ещё к чему-нибудь). Андромаха в конце концов просит его быть сначала отцом и мужем, и только потом уже героем и воином. Последний этот диалог в наибольшей степени дидактичен: лицом к лицу в нём поставлены два мира, и каждый мир оправдан своими ведущими идеями. Более твёрдые, слепые идеи присущи миру Гектора; современные, намного более человечные принадлежат миру Андромахи. Разве не достойно удивления, что столь мужественный и воинственный уклад жизни греков сумел породить повествование, передавшее вовеки женский голос и женственное стремление к миру?
Эта сторона «Илиады» усваивается с женского голоса; но когда она усвоена, её можно найти повсюду. В затушёванном, трудноразличимом виде, но неожидаемо упорном. Мне видится она с исключительной силой в тех местах «Илиады», где герои не сражаются, а говорят. Это нескончаемые прения, непрекращающиеся собрания, и неприязнь к ним исчезает, лишь только читатель догадывается, зачем они, собственно говоря, нужны: с их помощью герои хотят отсрочить битву как можно дольше. Говорящие подобны Шехерезаде, спасающейся сказочными рассказами. Слово есть орудие, охлаждающее боевые противостояния. Даже когда они обсуждают, как вести войну, в то же самое время они не ведут её, спасаясь от неё таким способом. Все они отданы смерти, но их последняя сигарета длится целую вечность, и эту вечность заполняют слова. Потом, когда эти люди по-настоящему вступают в сражение, они преображаются в слепых героев, чуждых всякого промедления, фанатически отданных долгу. Это потом; но сначала — время женственное, долгое, заполненное вдумчимыми рассуждениями и неспешными воспоминаниями, возвращающими к самому детству.
В наиболее ярком и возвышенном виде эта неспешность в переходе к героическому образу действий выражается, что справедливо, у Ахилла. Именно он в «Илиаде» дольше всех остальных медлит со вступлением в войну. Именно он, подобно женщине, издалека стремится помочь воюющим, играя на кифаре и оставаясь рядом с теми, кого любит. В точности этот персонаж, оказавшийся самым яростным и сверхчеловеческим воплощением военного духа. Геометрия «Илиады», таким образом, приобретает головокружительную точность. Лицо, выражающее триумф военной культуры, несёт в себе самое упорное, самое стойкое стремление к миру. И, в конце концов, именно в устах Ахилла то, в чём отказываются признаться остальные герои, выскакивает на поверхность, обретая ясную и безоговорочную форму открытой, уверенной речи. Слова его, сказанные им перед посольством, присланным к нему Агамемноном (девятая книга) выражают собой, быть может, наиболее резкий и определённый призыв к миру среди всего, что было передано нам нашими отцами:
[...]
Эти слова могли бы принадлежать Андромахе; но в «Илиаде» их произносит Ахилл, верховный священнослужитель религии войны, и оттого они приобретают силу авторитетности, не знающую равных. Его голосом, укрытым под подножьем памятника войне, «Илиада» прощается с войной, выбирая мир, и предсказывает тем самым порядок вещей, на который древние греки никогда не будут способны, но стремление к которому они навсегда сохранят в каком-то дальнем и охраняемом уголке своей души. Воплотить в действительность это предвидение — вероятно, та самая задача, которая была завещана нам как наследство и как долг, который надобно выполнить.
Как выполнить его? Что мы должны сделать, чтобы все люди последовали своей естественной склонности к миру? И на этот счёт, мне кажется, «Илиада» оставила нам несколько ценных указаний. Эти указания лежат в наиболее заметной и скандальной её плоскости: в плоскости мужественной воинственности. Совершенно очевидно, что это повествование представляет войну чуть ли не естественным следствием общественной жизни. Но это только часть картины. Оно совершает нечто более важное и даже, если хотите, нестерпимое: оно воспевает красоту битвы, и притом с незабываемой силой и страстью. О каком бы герое ни шла речь, почти любой из них помянут в ореоле блеска, морального и физического, во время битвы. Какую бы гибель ни взять, почти любая из них — алтарь, украшенный и богато декорированный поэтическими строками. Восхищение оружием неизменно, и любование эстетичностью движений на военных игрищах неостановимо. На войне необыкновенно красивы животные, и величественна природа, освящающая бойню. Даже удары и раны и те воспеваются, как будто они происходят от работы какого-то неведомого мастера — парадоксального, жестокого, но умелого. Я обобщаю, что всё на свете, от людей и до самой земли, находит в испытаниях войны момент своего высочайшего исполнения, и эстетического, и морального — можно сказать, прославленную вершину параболы, только в смертельном сражении находящей свой экстремум выразительности. Воздавая хвалу красоте войны, «Илиада» принуждает нас вспомнить о неприятном, но неумолимо верном наблюдении: тысячелетиями война была для людей таким жизненным обстоятельством, при котором полнота, то бишь красота, жизни раскрывается в полном объёме и в зените силы. Это всегда была почти единственная возможность изменить собственную судьбу, найти истину в себе самом, возвыситься до ясного этического самопонимания. В противовес анемичным эмоциям повседневной жизни, в противовес некрепким этическим основаниям привычного быта, война всегда возвращала движение миру и выбрасывала людей из их обычных жизненных пределов, перемещая их в состояние души, которое должно было им казаться, наконец, итоговой целью всех поисков и желаний. Я говорю не только о далёких, варварских временах. Относительно недавно такие утончённые интеллектуалы, как Витгенштейн и Гадда, упорно стремились на первую линию, на фронт бесчеловечной войны, будучи уверены, что только там они могли бы разыскать себя самих. Их не упрекнёшь в слабости натуры или в недостатке культурных средств и умений. И всё же в их дневниках читаем, что ими владело убеждение, будто бы этот экстремальный опыт — упорно возобновляемый ужас смертельной битвы — был способен дать им что-то такое, чего нормальная повседневная жизнь не могла выразить. В этом убеждении отражается облик миропорядка, никогда не умиравшего, при котором война остаётся срединным элементом судьбы человека, движителем всяческих перемен. Даже сейчас, когда для подавляющего большинства населения планеты возможность вступить в сражение представляет из себя почти не более чем нелепое предположение, продолжает подпитываться — через войны, проводимые посредством профессиональных корпусов, — старый огонь военного духа, выдавая существенную неспособность найти в жизни смысл, обходящийся без помощи подобного момента истины. Не вполне скрытая мужественная гордость, которой на Западе, как и в мусульманском мире, были отмечены последние военные выступления, напоминает собой об основных чертах всё того же инстинкта, очевидно не потушенного шоком войн двадцатого века. «Илиада» изъясняет эту систему мышления и чувствования, замыкая её в обобщённом и завершённом символе: понятии красоты. Красота войны — и всех её отдельных частностей — провозглашает свою ведущую роль в человеческом опыте, так как через неё передана мысль, что больше ничего и не существует в жизни людей, что позволяло бы воистину жить.
Что, наверное, подсказывает «Илиада» — никакой пацифизм не должен в нынешнее время упускать из виду или отрицать эту красоту. Говорить и учить, что война есть только лишь ад, — опасная ложь. Как бы ни ужасали эти слова, необходимо помнить, что война — действительно ад; но красивый. От века людей, как бабочек, привлекал смертоносный свет этого огня. Нет такого страха, опасения за свою жизнь, который удержал бы людей вдалеке от влекущего пламени, потому что именно в нём они находят единственное убежище от темноты жизни. Таким образом, долг истинного пацифизма состоит сегодня не столько в том, чтобы демонизировать войну излишне, сколько в том, чтобы понять, что лишь когда мы сможем обрести другую красоту, красота войны потеряет для нас своё определяющее значение. Построить другую красоту — это, наверное, единственный путь к настоящему миру. Показать, что можно осветить тьму существования, не используя лучей войны. Придать надёжный смысл вещам, не вынося их к ослепляющему свету смерти. Менять свою судьбу, не лишая судьбы других людей; приводить в движение деньги и богатство, обходясь без насилия; находить моральные критерии, даже самые возвышенные, не подвергая их суду жизни и смерти; находить самих себя в содержании действий, обретающих полноту за пределами окопов; достигать эмоциональных высот, даже самых головокружительных, не прибегая к допингу военных действий или к метадону маленьких повседневных жестокостей. В общем, другая красота, если понимаете моё пожелание.
В наше время мир для большинства людей — не более чем политическое удобство; уж точно это не система взглядов или ощущений, достигшая хоть сколько-то широкого распространения. Разумеется, война — это зло, которое следует избегать, но и только: очень редко войну считают злом абсолютным. При первом же удобном случае, подёрнутом туманом красивых слов, вступление в битву очень быстро становится приемлемой возможностью. Иной раз люди прибегают к этой возможности даже с некоторой гордостью: продолжают бабочки слетаться на призывный свет огня. Я вижу реальную, пророческую и отважную мирную альтернативу только в терпеливом и тайном труде миллионов отдельных тружеников, работающих над порождением другой красоты; созданием такого светильника, чьи ясные лучи не убивают. Это утопическое предприятие, предполагающее головокружительную веру в человека; но вот вопрос: когда прежде мы находились так далеко, как сегодня, от начала дороги к этой системе ощущений? И потому я верю, что ничто не остановит наше движение и не обратит его вспять. Рано или поздно мы сможем вернуть домой Ахилла с его губительных битв. Не страх и не ужас приведут его домой. Эта будет некая иная красота, ослепительнее той, что была выбрана им когда-то, но бесконечно более мягкая.